Драгунский Денис Викторович

Значит, это настоящая любовь! Нет, не значит. Ну и слава богу. Каждый пошел своей дорогой. Всем спасибо, все довольны.

Она пристально посмотрела на меня и строго сказала: — Давай договоримся. Никакой музыки. Никаких репродукций. Главное, никаких стихов! И вообще никакой болтовни! Придем — и сразу! Сможешь так? Да? Тогда пошли к тебе. Нет — так и скажи, я домой пойду, мне тут совсем рядом. Ни за что не стану рассказывать, что было дальше.

Меня зовут Денис Викторович Драгунский. «Денискины рассказы» написал мой отец, Виктор Юзефович Драгунский... И у меня стали спрашивать: «Это про вас?.. Это всё правда было?» Ответов — два. «Конечно, нет!» и «Разумеется, да!». Оба ответа — правильные.

Это самый главный вопрос, который мне за- дают уже шестьдесят лет: — Дениска, Денис, Денис Викторович! А про кашу из окна — это правда? Неправда. Да, я терпеть не мог манную кашу. Но из окна я ее не выливал. Почему — расскажу потом, в главе «Квар- тира».

В каком-то детском журнале мне задали вопрос: “Какие игрушки из вашего детства сильнее всего повлияли на вас?” Чего тут долго думать? Конечно, старый плюшевый мишка из рассказа “Друг детства” и тот самый самосвал. Верность, доброта, сопереживание — и хрупкая живая красота в противовес холодной жестяной пользе. Как прекрасно. На самом деле этих игрушек не было.

Я помню, папа говорил мне, что он когда-то показывал меня Юрию Олеше. Но я ничего не помню, кроме вот этого рассказа папиного, этих папиных слов. Впрочем, может быть, это и на самом деле было на самом деле — ведь не стал бы мне папа врать? Да и зачем? В расчете на мои будущие мемуары? Даже смешно. Но ведь папа любил слегка присочинить.

В каком-то детском журнале мне задали вопрос: “Какие игрушки из вашего детства сильнее всего повлияли на вас?” Чего тут долго думать? Конечно, старый плюшевый мишка из рассказа “Друг детства” и тот самый самосвал. Верность, доброта, сопереживание — и хрупкая живая красота в противовес холодной жестяной пользе. Как прекрасно. На самом деле этих игрушек не было.

Я помню, папа говорил мне, что он когда-то показывал меня Юрию Олеше. Но я ничего не помню, кроме вот этого рассказа папиного, этих папиных слов. Впрочем, может быть, это и на самом деле было на самом деле — ведь не стал бы мне папа врать? Да и зачем? В расчете на мои будущие мемуары? Даже смешно. Но ведь папа любил слегка присочинить.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи» — да, да, конечно, знаем. Но у меня дело обстоит совсем наоборот. Когда б вы знали, из какой луговой свежести, из какого обилия цветов и трав, стеблей и листьев, из какого облака жуков, стрекоз и бабочек, из каких ворохов пожелтевших страниц старых книг, из какого волшебного сплетения человеческих мыслей, пристальных взглядов...

Совпис целиком захвачен советской властью, пронизан ее проблемами; он воспринимает их как свои собственные, задушевные. Сейчас начинаем потихоньку выбираться из ямы. Сегодняшнее фестивальное, то есть чуть легкомысленное бытование литературы, без зряшных и претенциозных попыток ответить на все проклятые вопросы, — это всего лишь возвращение нормальности.