Владимов Георгий Николаевич: Три минуты молчания. Снегирь

Я смотрел на чёрную воду в гавани — как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу ещё была видимость, а выше — как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда ещё спускался в порт, видел — небо над сопками зелёное, чистое, и звёзды как надраенные, — так что это ненадолго: к ночи ещё приморозит, и Гольфстрим остудится.

Он в порядке был морячок — ладненький, резвый, шуба-канадка на нём с шалевым воротником, мичманка на месте, козырёк на два пальца от брови. Это мы, сельдяные, всё больше в пальтишках, в телогрейках. А торгаши себя уважают.

…про «деда» целая книжка написана! Журналист из Москвы приезжал, часов пять с ним беседовал, потом прислал экземплярчик. Про лагерь там, правда, вылетело, но насчёт пожара и про житьё «дедово» на островишке — это всё есть, и очень даже красочно, «дед» со старухой как ни прочтут — плачут.

Это в большом-большом дворе, на Володарской, пройти под аркой и сразу налево, угловое окошко на четвёртом этаже, там она снимала комнату. Там я бывал — четыре раза, там все вещи чужие, её — только накидка на кровати, коврик, финтифлюшки на столике, а всё-таки думаешь — она век здесь живёт. "Главное — ничего не хотеть, — она мне говорила, — тогда ты ещё хоть как-то счастлив".

Катеришко посапывал у причала, и вся публика вниз повалила, в кубрик, а я не пошёл — сидеть уже негде там, — сел на кнехт. Туман и вправду кончился. Последние хлопья относило ветром к Баренцев у, и вода не дымилась, была чёрная, без морщинки, и в ней стояли огни — красные, зелёные, белые. На том берегу светились доки и корабли, домишки на сопках. Там-то и жила моя Нинка.