Присоединяясь в этом к своим любимым Лотману и Набокову, я не столько читатель, сколько перечитыватель. Правда, в моем случае это скорее от природного тугодумства, а не из одного гурманского желания посмаковать. А еще (по крайней мере в том, что касается художественной литературы), это возможность попасть в ту себя, которая читала эту книгу раньше – в то состояние, тогда созданное книгой и теперь в ней хранящееся, как засушенная травинка. В перечитывании есть ностальгия по прошлому, возможность воскрешать его, но, кроме прочего, это очень мощный ресурс восстановления сил. Особенно, если в жизни происходит что-то такое, что заставляет усомниться в самой возможности это выдержать. Перечитываешь и понимаешь, что вот ведь до этого всего ты тоже была, и как бы подключаешься к самой себе, к своему тогдашнему счастью, подхватываешь непрерывность.
1. Александр Дюма «Три мушкетера». Взахлеб и для себя я начала читать в 9 лет – благо времени у меня было предостаточно: так сложилось, что всю школьную программу я сдавала экстерном. Начала с повести Стругацких «Трудно быть богом» – просто открыла по какой-то неведомой причине и не смогла оторваться. Но второй книгой были они – «Три мушкетера», и с ними я поступала так, как позже делали мои совсем маленькие дети с какой-нибудь «Сказкой про глупую мышку»: стоило перевернуть последнюю страницу, как они тут же открывали первую и настоятельно требовали читать все заново. И опять, и опять, и еще разочек. До сих пор помню, как я совмещала удовольствия, доводя их просто до нестерпимости. Бежала на кухню, наливала из тяжелого трехлитрового баллона самозаготовленный мамой на зиму дичайше вкусный томатный сок. Прижимая к губам стакан, и по дороге незаметно для себя отпивая половину, неслась по длинному коридору в комнату, радостно доносила до приветливо распахнутой книжки сохранные полстакана и минуту-другую читала и отхлебывала. Потом променад повторялся. Несколько лет назад, прогуливаясь мимо «Трех мушкетеров», которые осваивал мой старший сын примерно в том же счастливом возрасте, просмотрела несколько страниц, обмерла, аккуратно закрыла, смахнула ворсинку и срочно стерла из памяти этот опыт, потому что нельзя осквернять детские святыни своей взрослой глупостью. Сейчас перечитывать эту книгу мне запрещено, но в детстве я читала ее раз двадцать. И это еще преуменьшая для правдоподобности!
2. Леонид Соловьев «Повесть о Ходже Насреддине». А эту книгу, начитавшись ей в детстве и юности до умопомрачения, лет 7 назад я перечитывала вслух вместе с младшим сыном. Ее-то вот можно перечитывать в любом возрасте без всяких ограничений. Надо сказать, что я всегда была сентиментальна, но со временем это дело нехорошо обострилось и теперь не лезет просто уже ни в какие ворота. Поэтому мы с Аркашей не только сердечно радовались остроумию Ходжи, рассудившего, что для того, чтобы вытащить тонущего в реке алчного менялу, требуется сказать ему вовсе не «дай руку» (разве он захочет хоть что-нибудь дать?), а «на». И торжествовали, когда Насреддин позволял неограниченно насладиться офигевшему от жадности богачу звоном монет в обмен на пар от плова, над которым бедняк разогрел свою черствую лепешку. Но часто я закашливалась или делала глоток воды, пытаясь скрыть подступившие к голосу слезы. Первой приходит на память история о нищем старике, которого, развлекаясь, дразнили дети и которому потом, внезапно осознав свою жестокость и несправедливость, помог тогда еще маленький Насреддин. Смешного и трогательного в этой книге хоть отбавляй. Забавно, что в совсем глубоком детстве, когда мама рассказывала мне на ночь истории о Ходже Насреддине, я расслышала его имя так: Хаджан Асредин. И когда читала глазами, искренне изумлялась, долго не могла поверить и свыкнуться. Моя ослышка еще долго казалась мне музыкальнее и как-то даже благороднее реальности.
3. Аркадий и Борис Стругацкие «Хромая судьба», ну и все их собрание сочинений. Надо сказать, Стругацкие занимают особенное место в нашей семье. Моя бабушка говорила, что хотела бы жить среди таких людей, которые действуют в их книгах, а мама считает, что если человек любит Стругацких, то он точно свой, родственная душа. Все детство я бесконечно перечитывала их книги (особенно досталось книжке, в которой был «Понедельник начинается в субботу», она в итоге обветшала и почти развалилась), и в моменты наивысшего вовлечения в них мне просто хотелось взять книгу и буквально физически поместить себе внутрь груди, чтобы уже никогда не расставаться. А амбассадором Стругацких оказался роман «Хромая судьба», потому что я его перечитывала не только в детстве и юности, но и сейчас, в расцвете своей древности, – и не ностальгически, а на серьезных щах. Это книга о писательстве, о книгах. Помните, о мокрецах в лепрозории ходили слухи, что если им вовремя не доставить очередную порцию книг, они просто погибнут? Всегда отлично их понимала.
4. Тамара Габбе «Город мастеров» (пьесы). Тоже перешедшая по наследству от мамы любовь. Думаю, очень многое во мне бессознательно заложено именно пьесами Тамары Габбе, а гораздо позже уже мной осознано и одобрено. Например, представление о полюсах хорошее-плохое, которое формулирует Старая Сказка, выходя на просцениум. Она учит отличать поддельное от настоящего, простоту – от глупости, ум – от хитрости, гнев – от злости, не бояться страха, смеяться над тем, что смешно, черное называть черным, а белое – белым. Это важно иногда перечитывать еще для того, чтобы сверяться. Но во мне и сейчас живет и здравствует глупая Алели, шлепающая босыми пятками по мраморному полу и выбирающая оловянное колечко вместо того – золотого, с короной. Причем делает она это с моего энергичного и принципиального согласия.
5. Клайв Льюис «Расторжение брака». Этот рассказ я прочла впервые уже будучи взрослой. Лет 15 назад, наверное. Но с тех пор несколько раз перечитывала. И всякий раз немного меняла свой состав – если перефразировать известное высказывание, «мы то, что мы перечитываем». Рассказ вполне метафизический, не зря он самим своим названием отсылает нас к поэме поэта-визионера Вильяма Блейка, который писал о браке Неба и Ада. Это рассказ-путешествие, как бы экскурсия насельников Ада на Небеса. Сложнее всего мне было не понять правоту заблуждений матери, потерявшей ребенка.
6. Владимир Набоков «Дар». Помню, как остановилось дыхание, когда студенткой филфака прочла начальные предложения «Дара». Похожим образом потряс меня впервые услышанный, запертый в потертой аудиокассете, голос Пастернака, как бы удаляющийся от самого себя, удлиняющийся. Странная аналогия, возникшая, наверное, потому, что Набоков, конечно и прежде всего, для меня поэт. Не оттого что сам полагал себя поэтом и, по словам Бродского, пытался в этом убедить весь мир, а потому что так сильно действовать на состояние сознания, открывать за один присест такое количество смысловых измерений может только поэзия. Каждый его роман – «сложно построенный смысл», целостный и живорожденный. А вот его стихи для меня гораздо прозаичнее, линейнее, обращеннее к логике и рациональному сознанию. Но некоторые из них тоже смогла полюбить: «И, должно быть, лучше там и краше,/ И наверно мы б пустились вдаль,/ Если б наших книг, собаки нашей, / И любви нам не было так жаль».
7. «Тибетская книга мертвых». У меня есть аж два издания. В одном (более-менее любимом) – в порядке и чистоте содержатся всяческие книги мертвых, в том числе «Египетская» и Ars moriendi. В другом (любимом) – несколько предисловий к «Тибетской», в том числе юнгианское и Лама Анагорика Говиндское (обоих отдельно и беззаветно люблю, а Ламу Анагорику Говинду еще за то, что он может невозможное – объяснить европейцу всякие восточные штуки, на которые я уже давно махнула рукой и согласилась навеки ничего в них не смыслить, ан нет). Эта книга – потрясающий учебник по психологии и когнитивистике, открывающий тайны нашего сознания. И, кроме того, задающий симпатичный вектор человеческим устремлениям, когда главное – идти к свету и ничего не бояться (там почти каждое увещевание душе умершего начинается со слов «Главное, о высокородный, не бойся»).
8. Карл Густав Юнг «Воспоминания, сны, размышления». Это моя любимая автобиография, описывающая жизнь по вехам внутренних событий, к которым прилагаются не такие уж обязательные внешние. Для меня это самая точная и естественная расстановка приоритетов. В этой книге сошлось много важных вещей, с которыми я иду рядом и разговариваю. Она мой самый близкий собеседник. Не скажу, что самый похожий на меня, но самый близкий.
9. Наталья Бехтерева «Магия мозга и лабиринты жизни». Это тоже своего рода мемуары, соединившие в себе конспект главных идей, событий, встреч и размышлений. От многих ее открытий я оттолкнулась, разрабатывая упражнения для семинаров по арт-терапии (например, от детектора коррекции ошибок или от устойчивых патологических состояний). Наталья Петровна для меня образец честного ученого, не игнорирующего факты, какими бы странными и не укладывающимися в привычную академическую канву и материалистическую картину мира они ни были.
10. Архимандрит Тихон (Шевкунов) «Несвятые святые». Замечательная книга – легкая, глубокая, смешная. Я читала ее себе, потом детям вслух, потом по телефону слепой подруге, потом снова себе. Это как живая вода.
11. Станислав Гроф «Величайшее путешествие». Сознание и тайна смерти. Эта книга многое поменяла в моей жизни. Она возникла в тот период, когда мне особенно важно было понять, что такое смерть, потому что только из этого понимания я могла как бы задним уже числом, обернувшись, понять жизнь. Не уверена, что мне удалось, но по дороге я очень многому научилась. Гораздо позже я дышала у самого Грофа на сессии холотропного дыхания, слушала его лекцию, подходила к нему поговорить. Это невероятный человек. Когда стоишь около него, кажется, что находишься рядом с атомной станцией.
12. И будет чудовищной неправдой, если я не скажу обо всей англоязычной литературе, которая была всегда мне созвучней чего бы то ни было и составляла непреходящий фон моей жизни. И, конечно, я читала и бесконечно перечитывала Артура Конан Дойла, Джерома К. Джерома, Стивена Ликока, Оскара Уайльда, Бернарда Шоу, Честертона, Коллинза, Шарлотту Бронте. Лет в тринадцать присоединился к ним с подачи моего партнера по бальным танцам Джек Лондон, а поскольку в те времена я отличалась основательностью подхода, то не стала мелочиться и проглотила все 14 томов собрания сочинений. Но перечитывала потом только немногое из этого. Другие американцы тоже были многократно любимы: Марк Твен, О. Генри, Эдгар По, Курт Воннегут… И все, все, все.
